Всегда после возвращения в Ясную, откуда бы я ни приезжал, Лев Николаевич меня обо всем с большим интересом расспрашивал, но этот раз он особенно интересовался моими рассказами. Лев Николаевич жалел, сочувствовал, сострадал брату, но судил о нем объективно и жалел, что у него нет главного, того, что дает спокойную старость и смерть, — религиозного сознания. Лев Николаевич всегда говорил религиозное «сознание», а не «чувство», и если скажешь «чувство», то он поправлял — «сознание». Этим он как бы подчеркивал, что религиозность есть объект разума, а не бессознательного чувства.

Когда я рассказал, как Сергей Николаевич иногда застонет и закряхтит, так что не знаешь, от боли это или от раскаяния, Лев Николаевич сказал, что очень легко не разбираться в себе самом и ложный стыд, оскорбленное самолюбие принимать за укоры совести.

Июля 1904 г. я опять приехал в Пирогово и нашел в Сергее Николаевиче большую перемену. Страдания были еще больше.

Худой, жалкий, с подвязанной щекой, он ходил, охая и стоная, по мрачной гостиной пироговского дома. Марья Михайловна была всё так же тиха и кротка, но в душе, видимо, еще больше мучилась за своего старика. Из Шамординского монастыря приехала монахиня Мария Николаевна и своим присутствием несколько скрашивала мрачную жизнь в «Большом Пирогове».

В августе приехал и Лев Николаевич. В его дневнике от 15 августа записано: «Пирогово. Три дня здесь. У Сережи было очень тяжело. Он жестоко страдает физически и нравственно, не смиряясь. Я ничего не могу сделать, сказать хорошего, полезного».

Страх перед приближающейся смертью все усиливался. Старушки Марья Михайловна и Марья Николаевна очень желали пригласить к нему священника для исповеди и причастия. Сергей Николаевич долго колебался и не решался, как ему поступить. Ему хотелось причаститься, но он говорил, что он не может повторять за священником слова предпричастной молитвы: «Верую, господи, и исповедую, яко сие есть самое честное тело твое и сия есть самая честная кровь твоя», так как этому верить он не может.

Церковь в Пирогове была тут же на усадьбе; священник был молодой, доброй души человек, но горький пьяница. У него спросили, может ли он причастить, не читая предпричастной молитвы. Он согласился. Сергей Николаевич просил совета Льва Николаевича, и Лев Николаевич сказал, что если у него есть желание и это успокоит его, то пусть позовет священника.

Сергею Николаевичу становилось всё хуже и хуже. Софья Андреевна стала требовать возвращения Льва Николаевича в Ясную ко дню их свадьбы⁸⁵, и Лев Николаевич, уступая ей, как уступал во многом всю жизнь, уехал от умирающего брата.

В его отсутствие Сергей Николаевич скончался. Умирал он в больших страданиях, но сознательно. Перед самым концом он уже ничего не говорил и ослеп. Окружающие поняли, что он ослеп, по тому, что он знаками потребовал зажженную свечу, ощупал ее и вел по ней рукой вверх до пламени, точно желая убедиться, горит ли она. Ужас и страх его не оставляли. Умирая он издавал звуки: «Ах, ах!», и две старушки, сидевшие поодаль в гостиной на диване, говорили, что ему что-то видится. Когда дыхание прекратилось, монахиня Мария Николаевна перекрестилась и прошептала молитву, а Марья Михайловна прослезилась и сказала:

— Умер мой бурчалочка.

Лев Николаевич приехал на похороны. Тело лежало в простом тесовом гробу. Сергей Николаевич перед смертью просил похоронить его в простом гробу на сельском кладбище, среди крестьянских могил.

Вернуться в категорию: Животные